Камень королей - Страница 417

417

— И много в Квенидире людей, которые отсылают своих родственников к мятежникам, хотя сами служат истинной королеве? — без привычной жизнерадостной интонации поинтересовалась Шен.

Ниланэль выдержала паузу. Наверное, смутилась.

— Простите, но я ведь объяснила, что защитить их как-то иначе невозможно, — словно извиняясь, сказала она. — Госпожа Шен… Вы же не пойдете докладывать обо мне королеве?..

— Нет, — тон сехенки был сухим. — Думаю, она и так обо всем знает. Ну а я всего лишь любопытствую, не проиграем ли мы генералу Таннесу, даже если успешно отразим атаку када-ра и спасем Север.

— Не проиграем. С такими магами, как лейтенант Кален и его отряд, мы не проиграем никому.

В ее голосе звучало столько жара… Почувствовав сжимающийся в горле комок, Сони отступил от двери. Что стражница скажет дальше, он слышать не хотел. Отряд разделался всего с несколькими Пожирателями Душ, а она, кажется, считала магов чуть ли не святыми, которые преподнесут победу на блюдечке. Бездна с ней, с этой верой, народу в безвыходной ситуации нужно во что-то верить, но если бы Ниланэль знала, в каком состоянии на самом деле Кален, то что она сделала бы? Сбежала под крыло к Таннесу вместе с Виллетой и Кийданом?

Сони оборвал мысль. Ниланэль — честная женщина. А Кален… Что ж, нужно пойти и удостовериться, не стало ли ему лучше. А заодно сообщить, что он стал символом грядущей победы над врагами и болеть ему теперь нельзя.

* * *

Дверь в комнату для больных была широко распахнута. Сквозняк свободно гулял между кроватями и улетал в коридор, прихватывая за плечи прохладно одевшихся гостей лечебницы. Сони, войдя на цыпочках внутрь, чтобы ненароком никого не разбудить, посетовал на чью-то безалаберность и беззвучно запер за собой дверь.

Пахло развешанными повсюду травами. В опрятном помещении с дочиста вымытыми деревянными полами стояло пять кроватей. Заняты из них были всего две: на одной лежал Кален, на второй тяжелый сон сморил молодого мага, которого случайно ранили на тренировке. Он находился в лазарете уже три или четыре дня, и Сони еще ни разу не заставал его в сознании.

Кален ворочался в углу. Шерстяные одеяла были сброшены с кровати, оставляя незащищенной его исхудавшую фигуру. Кроме бинтов, перетягивавших исшрамленную грудь, и льняных штанов на нем ничего не было, но холода он, судя по всему, не испытывал. Сони испуганно всмотрелся в бледное лицо командира, выискивая признаки лихорадки, которая непоправимо долго его жгла и до сих пор изредка возвращалась. Волосы Калена спутались, синяки под глазами углубились, однако характерного румянца на заострившихся скулах не было. Сони с облегчением выдохнул.

— Ты чего это тут раскидался? — тем не менее возмутился он шепотом, поднимая одеяла.

— И тебе светит солнце, — уныло откликнулся Кален, с трудом повернув негнущуюся от постоянного лежания шею. — Будешь зудеть, как проклятые лекарки? Не суй мне эти одеяла, они мешают. И дверь отвори обратно, а то тут дышать нечем.

— Так это ты ее распахнул?!

— Да. И не рассказывай мне, что я застыну, — быстро произнес он, стоило Сони открыть рот. — Я северянин. Нечего всяким южанам указывать, как я должен мерзнуть.

Сони пожевал нижнюю губу, раздумывая, не взъяриться ли и не укутать ли его назло.

— Ты стал занудой, — заметил он.

— А ты — врединой. И, кстати, можешь не шептать. В этого парня влили столько лекарств, что он конец света проспит.

Нрав у командира определенно испортился. Удивляться тут, впрочем, было нечему.

Лучше всего он, наверное, чувствовал себя, когда балансировал на грани жизни и смерти и находился в постоянном забытьи. Тогда Кален даже не осознавал, где он и что с ним. Раньше Сони был уверен, что это худшая стадия болезни, однако по опыту командира убедился, что некоторые могут считать иначе. Когда кризис миновал, состояние Калена было далеко даже от удовлетворительного, хотя Виньес долго пытался всех убедить (и в первую очередь самого себя), что он по обыкновению сорвет с себя повязки и снова примется руководить. Но этого не произошло. Болезнь длилась ненормально долго, Кален кашлял и еле шевелился. Ограниченный в простейших движениях, мучимый постоянной болью, он торчал тут почти два месяца, в кратких передышках между приступами лихорадки и болезненным сном вынужденный общаться лишь с врачами и другими пациентами. Ему, привыкшему действовать, было нестерпимо сидеть сложа руки и ждать, когда помощница лекаря принесет ему сваренную на воде кашку и скупо расскажет какую-нибудь новость, в то время как вокруг ежедневно происходили десятки важных для Кинамы событий. Сони только порадовался бы, если бы ему позволили месяцок поваляться в постели, пока остальные работают. Но Калена бездействие изводило до колик. Сначала. А потом…

А потом наступила апатия, которая изредка прерывалась раздражительным настроением, как сегодня. Он часами мог смотреть в потолок или ворчать из-за какой-нибудь мелочи. Перед товарищами он старался держаться молодцом, однако силы его часто подводили, и не обнаружить перемену было невозможно. Это так не походило на командира, что у Сони все переворачивалось внутри. Кален как будто бы потерял желание жить, и поэтому выздоровление настолько затягивалось. Сони не понимал, почему это произошло. Он знал лишь то, что нужно каким-то образом пробудить его волю, но как это сделать, не представлял.

Пока командир устраивался поудобнее, чтобы не тревожить рану, Сони подтянул к его кровати свободный стул. Вблизи стал сильнее различим тяжелый запах гноя, который подавляли сушеные травы.

417